| | Слова участия, которые Кобланды услышал от Карлыги, легли, как бальзам на душу; не мешкая сел он на Тайбурыла и направил скакуна в сторону Караспана. На коня посыпались удары камчи, в бока врезались кованые каблуки. Тайбурыл распластался в привычном беге, и стремительный бег его, начавшийся с утра, не потерял резвости до самого вечера. Вдали, в темнеющем небе, показались вершины гор Караспан, они надвигались все ближе и ближе, и вот сивочалый скакун, взбухшие мышцы которого играли и перекатывались по всему телу, понесся вдоль зеленеющих горных склонов. Наступили сумерки. Было время гдето между двумя вечерними молитвами — намазшам и куптан, когда стрелой летящий Тайбурыл упал, ткнувшись мордой в землю. Кобланды слетел с коня и, не поднимаясь на ноги, стал лихорадочно шарить по земле руками, пытаясь узнать, что повалило коня. Пальцы его наткнулись на край колоды, лежавшей в густой траве, позолоченной колоды, из которой когдато Корткаслу кормила своего любимца Тайбурыла. Оказалось, Тайбурыл, проскакивая мимо, учуял запах Корткаслу, сохранившийся в вещи, которой она пользовалась, и потому со всего маху распластался на земле. Это была зеленая долина, где совсем недавно белели кипчакские юрты, к которым спешил Кобланды. Батыр расстелил потник, положил под голову седло и лег на том самом месте, где по его предположению стояла родительская юрта, в которой он вырос. Кобланды казалось, что он ощущает и родительское тепло.
Что мне этот бренный мир!—пробормотал он себе, засыпая.— В одиночестве скитаюсь по земле.
Кобланды поднялся на рассвете, когда вокруг все прояснилось, огляделся и не смог удержаться от слез. Да, это были родные, знакомые до боли места: рядом светлел такыр, на котором он некогда до самозабвения играл в альчики, чуть дальше виднелась поляна, где он объезжал строптивого стригунка; Кобланды узнал и низину, в которой любил собирать черную смородину, и светлое озеро, в котором плавал, словно рыба. Он горько вздохнул, но в следующий миг взял себя в руки, стал седлать Тайбурыла. Теперь он был намерен поехать в долину близ озера Айнаколь, где находилась юрта Корткаслу. Он поднялся на высокий курган, придержал коня и долго, пристально вглядывался в озеро, волны которого, светясь под утренними лучами, сливались с далеким призрачным горизонтом. На широком побережье было пусто. Он оглядел место стоянки аула и увидел кучу серой золы, собранную у очага. Кобланды тронул коня, подъехал к очагу, острием копья разгреб золу и наткнулся на узелок из скатерти. Он подцепил узелок копьем, поднял, развернул его: в скатерть были завернуты отборные куски жая, жал, а также сушеные фрукты — урюк, изюм и другие яства. Кобланды понял, что еду намеренно припрятала для него Корткаслу. Она верила, что Кобланды выйдет на поиски родных, и тогда в безлюдной степи ему понадобится еда. Кобланды подкрепился, положил остатки еды в коржун и тронул коня.
Тайбурыл, раздувая ноздри, помчался вперед по следам откочевавшего аула. Ему, как всегда, были нипочем ни глубокий овраг, ни отвесный яр. Тайбурыл скакал, грызя железные удила, и снова овраг казался ему не больше лунки очага, выкопанного в земле, а яр не выше бугорка. Каменные глыбы он месил, как тесто, камни дробил в мельчайшую пыль. От самого утра до вечера Тайбурыл ни разу не сбавил бега. Зашло солнце, опустились сумерки. И с первыми сумеречными тенями прямо спереди подул вечерний прохладный ветер. Он донес до ноздрей тулпара, несущегося одиноко в степи, нежный запах пальцев Корткаслу, и Тайбурыл и вовсе взвинтил бег: казалось, он летел в воздухе, изредка касаясь копытами вершины холмов. Он несся всю ночь напролет и перед самым рассветом, когда родилась предутренняя прохлада, вышел к Золотым горам.
Знаменитые Золотые горы являлись родиной хана Алшагыра, и город его стоял у самого подножья каменных громад. Там, в этом городе, и жили на положении узников близкие и родные Кобланды. Батыр два раза объехал вокруг города, смутно проступавшего в утреннем бледном свете, и не нашел в крепостной стене ни ворот, ни дверей: город был обнесен глухой стеной.
В этот утренний час внутри крепостных стен горько стенал старый Тохтарбай. В короткой, едва доходящей до колен нагольной рваной шубе, он вчера поздно пригнал овец с пастбища и, усталый, разбитый вконец, всю ночь не мог сомкнуть глаз.
О, создатель!—горестно причитал старик, покачиваясь из стороны в сторону.— За что ты лишил меня моего единственного сына, которого я еле выпросил у судьбы? Подобный могучему буре, возглавляющему стадо верблюдов, Кобланды был моей гордостью, покажи мне его один раз и возьми навсегда мою душу! Подобно тулпару, царствовавшему над пегими лошадьми, он был вершиной моей жизни,— дай мне всего один раз услышать неповторимый его голос! Он был подобный черно белому быку, резвящемуся, поднимая клубы пыли вокруг озера,— яви его передо мной!
Мое горе, стекая кровавыми слезами по бороде, ниспадающей по груди, увлажнило мой ворот. Моя печаль, выходя нескончаемыми слезами из глаз, помутила мои зрачки. Неужели я умру под пятой проклятого Алшагыра? Неужели мой сын не бросит на мою могилу пригоршню земли, когда меня настигнет стрела судьбы? У меня не было бы сожаления, если бы в последний час, умирая, я увидел бы сквозь смыкающиеся свои веки моего Кобланды, врезавшегося с боевым кличем в ряды джунгаров. Я бы ни о чем больше не просил у жизни, лишь бы увидеть Кобланды в прежней его неукротимой силе, сметающей врага!..
Не думал я, что в седой своей старости буду влачить жалкое существование. Не мог и предположить, что в свои девяносто лет я буду ходить в слугах нечестивца и полы моего чапана будут истрепаны колючками чингила, а грудь моя будет истерзана жестокими муками!
От причитаний Тохтарбая проснулась старая Аналык, дремавшая рядом с ним, и зарыдала вместе с мужем. |
1
