| | Кобланды отпустил поводья, и стоило Тайбурылу почувствовать свободу, как он понесся вперед, изредка касаясь копытами земли: сиво-чалый реял в воздухе, словно сокол. Заросли белых колючек, носящих имя некоего Аманбая, Тайбурыл одолел одним махом. Расплескал, перемешал между собой воды озер Камысты, богатого камышами и гусями, и Когалы, известного своим высоким тростником и лебедями. Оставил позади беспокойное озеро Шегенды, известное своими ветрами, и ясное Шагалалы, белое от обилия чаек. Прогрохотал копытами по берегам и взбудоражил, поднял в воздух тьму уток и гусей с озера Кыздыколь и Кумре, Котан и Косколь. Казалось, совсем недавно достиг было сиво-чалый горбатой сопки Кудера, а уже проскочил и священные горы Каратау, которые издавна облюбовали себе казахские ханы, и горы Алатау, где раскинулись владения биев-мудрецов. Проскакав у подножья гор Туйе-мойнак, изогнувшихся и впрямь, как длинная верблюжья шея, обойдя островерхую крутую гору Кыз-емшек, метко названную девичьей грудью, сиво-чалый оставил за спиной и дивные, воспетые в песнях места Атасу и Манас. Прошел он и пустыню с протухшей водой и горькой солянкой-травой, прошел озеро, полное крикливой птицы выпи. Оставил за собой места, богатые таволгой, одолел овраги, заросшие саксаулом. Прорвался сквозь пыльную бурю песков, скупо заросших травой баялыш, проплыл сквозь смородиновое море, утопая в вязком дерне лесных опушек. И чем дальше, тем лучше слагался бег Тайбурыла. Он фыркал, и вокруг словно раздавались раскаты грома. Он отряхивался на бегу, и пот его дождем просеивался на землю. Взлетал серый гусь, летел, стараясь не отстать от коня, но вскоре терялся в густой пыли, поднятой за тулпаром. А он скакал, не зная усталости, летел, грызя удила, и передние копыта его каждый раз ступали по земле на неполную пядь дальше задних. Мир плясал и кружился вокруг, стучала, оттягиваясь от ветра тетива лука, выступающего из налучника, и широкие штанины Кобланды надуло ветром так, что они бились с обеих сторон, как крылья скакуна.
Это был мощный, невиданный доселе бег. Там, где ступали копыта Тайбурыла, оставались глубокие ямы. Однажды, когда Тайбурыл взлетел в прыжке, он вытянулся в длину на целых пять саженей.
К вечеру Тайбурыл превзошел самого себя: он еще больше прибавил в беге. Достаточно было заметить на горизонте дикого кулана или архара, как в считанное время Тайбурыл накрывал их своей тенью. Серые цапли и черные кулики, густо облепившие берега озер, не успевали взлететь в воздух и погибали под копытами Тайбурыла. Такая же участь постигла и многочисленных степных дроф и уток. Для соколов и ястребов, добывающих себе пищу после изрядного лета, выпало настоящее пиршество: они без труда хватали птиц, трепыхавшихся в прибрежных травах.
Ко времени вечерней молитвы намазшам Тайбурыл прошел и безлюдные просторы, и топкие трясины, и высокие горы. Тени удлинились, стало темнеть в оврагах и логах, когда Кобланды увидел огромное количество овец, белевших на ковыльной равнине. Он понял, что теперь недалеко и до города.
В скором времени он выскочил на многочисленные табуны лошадей, выпасавшихся у пяти высоких деревьев. Лошади, в большинстве серо-пегой масти, настороженно уставились на одинокого всадника и тут же, рассыпаясь, бросились в сторону. Кобланды пересек им путь, сбил в одну кучу и загнал весь табун в ущелье с узким и тесным проходом. И только после этого он устремился в город Сырлы-кала, до которого было не дальше ягнячьего перехода, и остановился впервые за весь день, упершись в главные крепостные ворота. Ханские воины, стоявшие на стене, подняли на смех одинокого всадника, с воинственным видом подскакавшего к городу. Давно никто не бросал им вызова и не оказывал достойного сопротивления, и кизилбаши чувствовали себя в полной безопасности. Кобланды охватила злость. Заслонив стальным щитом голову, он издал клич, подобный львиному рыку, и бросил сиво-чалого в полет. Тайбурыл одним махом перелетел через стену. Кобланды тотчас обрушил на врага ураган хвостатых, с орлиными перьями темных стрел. Словно молния, засверкала булатная сабля, разя кизилбашей. С гулом пронзало все вокруг длинное копье. Молясь одновременно всем семи пророкам, которые покровительствовали воинам, он прорубал себе путь с одного конца вражеского войска в другой, и там, где он проходил, оставались груды поверженных тел.
Недолго длилось кровавое сражение. Видя неукротимый напор одинокого всадника, свалившегося на них, как снег на голову, убедившись в его неуязвимости, кизилбаши упали на колени, вымаливая себе прощение. Кобланды освободил всех узников— казахов и ногайлинцев — и вручил бразды правления их истинным хозяевам.
Освободив Сырлы-кала и благословив их жителей на долгожданную мирную жизнь, Кобланды направил Тайбурыла к горам Каскырлы, возвышающимся над самым городом. Ехал он теперь ровным шагом, не торопясь, заботясь о сиво-чалом, которому нужно было поостыть после дальней дороги и жаркого боя. В горах Кобланды выбрал место, удобное для обзора, разбил свой походный шатер. Теперь можно было отдохнуть от ратных дел. Прошло несколько дней. На исходе двенадцатого дня Кобланды вспомнил о напутственных словах Кортка-слу, поднялся на ближайшую вершину и огляделся вокруг. Далеко в степи прорисовывались смутные очертания города Кырлы-кала, к которому подходило огромное войско киятов. Пока все складывалось точно так, как предсказывала Кортка-слу. Кобланды было любопытно, сбудутся ли и все остальные пророчества Кортка-слу, которые она высказала на прощанье. Между тем кияты стали окружать город со всех сторон. Пыль, поднятая сорокатысячной конницей, заслонила весь горизонт. Однажды, когда пыль на мгновение рассеялась, Кобланды увидел, что кияты копошатся вокруг глубоких рвов, опоясывавших город в шесть рядов, а его сверстник Караман-батыр яростно стегает своего коня и тщетно пытается перепрыгнуть через преграду. Не занимать было мужества Караман-батыру, он не ведал страха и сейчас был готов насмерть схватиться с заклятым врагом, но никак не мог добраться до него.
И Кобланды охватила досада на коня Караман-батыра, который не был достоин своего седока и уронил его честь и перед своими, и перед чужими воинами. Ему стало жаль Карамана, и все же Кобланды не смог пересилить себя: он не поспешил на помощь киятам. Уж больно крепко сидела в нем обида на сверстника. |
2