| | Тайбурыл, который с самого дня рождения лишь изредка видел солнце и то через приоткрытый свод юрты, казалось, ошалел от избытка яркого солнечного света. Глаза его горели, словно у степного лиса, он пытался вырваться из рук, потом нагнулся, прихватил шелковистыми губами серый камень величиной с точильный брусок, валявшийся на земле, с хрустом раскрошил его зубами на мелкие куски. Затем остановился, широко расставив ноги, и гулко встряхнулся. Встряхнулся и вдруг в стремительном прыжке взлетел в голубое небо, да так, что аркан длиной в двенадцать саженей натянулся, как струна. Он прыгнул подряд два раза, и это были не прыжки, а скорее полеты, и каждый раз его заставляла опускаться на землю Кортка-слу, обвившая другой конец аркана вокруг тонкой своей талии. Хотя и поражала она изяществом и стройным станом, силы у нее было не меньше, чем у доброго батыра. И только тогда, когда после могучих рывков Тайбурыла она почувствовала, что душа чуть не вылетела из ее груди, а ладони горят, словно от огня, когда она, чуть не теряя сознание от боли, все же поняла, что рано еще Тайбурылу в поход, не налился еще силой, не добрал, не вышел в настоящего тулпара,— Кортка-слу наконец заговорила, волнуясь и тяжело подбирая слова:
Невысоки горы, если призрачное марево горизонта принимают за их склоны, невысокого полета тот конь, судьба которого зависит от чьей-то прихоти,— сказала она, обращаясь к Кобланды.— Что поделаешь? Будь Караман-батыр немного умнее, разве осмелился бы нанести Кобланды такую тяжелую рану? Бедный мой Тайбурыл, выходишь на трудную стезю, будучи не готовым к ней! Должен был сегодня взлететь три раза, а тебя хватило лишь на два прыжка. Скажутся на тебе сорок три дня, которые не прожил под моим присмотром. Но нет тут моей вины.
Кобланды, увидев все это, заговорил:
— Я совершил большой промах, Кортка-слу, заявившись к тебе, словно суровая зима, волочащая свою саблю. Твой необыкновенный ум растопил меня, и сейчас я кажусь себе ясным апрелем, родившимся после бурного марта. Всяк живущий на земле находит свою пару, а меня всевышний осчастливил тем, что ты, моя суженая, и красива, и умна.
Кортка-слу, казалось не слушала его, стояла, потупившись, ковыряя острым носком серебряной туфельки землю. Глубокая безысходная печаль, овладевшая ею, вырвалась наружу, как ни старалась она держать себя в руках,— плечи задрожали, и с них соскользнула легкая, шитая золотом накидка.
Кобланды всполошился.
— Отчего же ты плачешь, моя несравненная?—спросил он ее.— Тебе дано гораздо больше, чем простым смертным, ты рождена для дел, которые недоступны другим. Поэтому не принимай близко к сердцу то, что я прискакал к тебе с саблей в руке: на тебя не поднялась бы рука моя. Не печалься, мой друг! Не подобает тебе предаваться кручине, покуда я жив! Подними голову! Взгляни на меня! Покажи мне свое белоснежное лицо! Если суждено будет вернуться живым из похода, я постараюсь сделать тебя счастливой. Прошу тебя, не печалься, не надрывай мою душу!
Мы, женщины, подобны мелкой рыбешке, плескающейся в мелководье у самого берега просторного озера,— отвечала Кортка-слу своему суженому, не поднимая головы.— Все наши мечты и думы о том, чтобы вы, наши избранники, не споткнулись в пути. Не могу я становиться на твоем пути, батыр. Иди, добивайся того, что задумал. Вы —соколы, мы — вороны... Долго я ждала тебя, целых шесть лет. И когда ты наконец заглянул к себе домой, будет ли прилично с моей стороны уставиться на тебя во все глаза? Желаю тебе доброго пути, батыр! Одинок ты, нет у тебя братьев — ни старшего, ни младшего. И если с тобой случится беда, знай, здесь угаснет от горя, зачахнет с тоски твоя Кортка. Помни об этом, батыр! Кобланды вздохнул и тихо кивнул головой.
И мне не забыть тебя, Кортка, на этом и на том свете,— проговорил он.— Не обижайся, и сегодня я не смогу войти в твою белую юрту. Перед походом побуду рядом со старыми родителями, попытаюсь унять их тревогу, успокоить.
Кобланды широкими шагами направился к родительской большой белой юрте. Всю ночь старый Тохтарбай и Аналык просидели с обеих сторон сына. Мать то и дело подкладывала ему в чашку самую лучшую еду и лакомства, какие были в доме, Тохтарбай ласкал сына самыми нежными словами. Даже тогда, когда далеко за полночь Кобланды положил голову на высокую пуховую подушку и ненадолго смежил веки, родители не оставили его, остались сидеть рядом, склонившись над единственным сыном, и не отрывали от родного лица своих глаз.
Мой серый ягненок!—ласково обращалась к сыну старая мать, и в ее выцветших глазах блестели слезы. Слезинки срывались с ресниц и, сверкнув в слабом свете ночного светильника, падали на ясный, широкий лоб Кобланды.
Моя радость, надежда моя! —бормотал старый отец, и, склоняясь над сыном, концом седой бороды нежно касался груди Кобланды. Слегка вздрагивающими, старчески невесомыми пальцами Тохтарбай осторожно снимал со лба сына капли выступающего пота.
Всю ночь не сомкнула глаз в своей юрте и Кортка-слу. Накинула на Тайбурыла златочеканную сбрую, оседлала. Расчесала гриву и долгий хвост, завязала в узел густую челку. Положила в коржун запас еды, приторочила к седлу. Тщательно осмотрела и вычистила доспехи и оружие батыра. После этого она отвязала от привязи Тайбурыла, беспокойно бившего копытами по земле и рвавшегося на волю, провела перед родительской белой юртой.
Кобланды вскочил с постели, услышав топот копыт Тайбурыла. Около юрты уже толпились родичи и близкие, собравшиеся проводить его в нелегкий путь. Одни из них плакали, другие горько вздыхали, все спешили обнять Кобланды и наперебой уговаривали его не идти в поход, не подвергать себя смертельной опасности. Кобланды не стал и слушать их; почти вбежал в белую юрту Кортка-слу, облачился в доспехи, взял оружие и выскочил наружу, похожий на недавно оперившегося, жаждущего боя молодого сокола.
Кортка-слу подвела к нему танцующего, беспокойно перебирающего стройными ногами Тайбурыла. Кобланды вступил в стремя, сел на коня и огляделся вокруг. Красив был в это мгновение юный батыр Кобланды. Была к лицу ему островерхая ногайская шапка, под которой горели огненные глаза. Девятикольчатая стальная кольчуга туго обтягивала грудь батыра, отчего как бы еще шире раздались его саженные плечи. Ослепительно сверкали два нагрудных стальных диска. Длинный исфаганский меч, повязанный на поясе, сошел бы за копье.
Люди, вздев руки к небу и проводя ладонями по лицу, благославляли батыра, направлявшегося отомстить врагу. Надежда людская на благополучный исход крепла, поднимая в душе батыра веру в свои силы.
|
3
